Когда этот человек учился, в рапортах о его поведении писали так: «Упрям, своеволен, порой груб и непозволительно упорен в сокрытии своих дурных поступков. Неоднократно подавал дурные примеры для своих сотоварищей.»
Что на самом деле вытворял этот ученик остается только догадываться, но до сих пор ходят легенды, что однажды он заехал в университет верхом на корове. Так и рассказывают…
Однако, прошло время и этот самый хулиган написал такие строки: «Мне кажется что природа, одарившая человека при его рождении, еще не удовольствовалась и в каждого вдувала желание предвосхитить других, быть известным, прославится. И, таким образом наложила на человека попечение о своем совершенствовании.
Ум в беспрестанной деятельности стремиться возвыситься и все человеческое племя идет от совершенства к совершенству. И где остановится? Все это порождает соревнования, рождает охоту, превращает ее со временем в страсть и порой бывает причиной проявления гениев.»
Имел ли он в виду себя? Это неизвестно. Во всяком случае, потребовалось довольно много времени, прежде чем человечество признало в нем настоящего гения…
* * *
Н И Лобачевский родился 20 ноября(?) 1792-го(?) года. В Нижнем Новгороде.
Семья Лобачевского, рано оставшаяся без отца, состояла из матери и троих сыновей. Прасковья Александровна, женщина энергичная, привезла детей в Казань, чтобы дать им образование.
Впереди вздымался невиданный город, пронизанный осенним синеватым солнцем: башни и стены кремля, каменные дома, белые громады Зилантова и Воскресенского монастырей, А на самом высоком бугре – гимназия с колоннами.
Мать все не решалась переступить порог гимназии. Ее угнетало огромное ослепительно белое здание с колоннами, куполом и строгими дубовыми дверями, пугал предстоящий разговор с директором гимназии. Ведь гимназия именовалась императорской! Надо заметить, что из всех городов Поволжья имелось одно это учебное заведение.
Сохранилось прошение подписанное ею лично: «Разрешить обучение в гимназии на казенный счет». Прошение было удовлетворено и три брата Лобачевских стали учится в гимназии.
Братья Лобачевские, как и все гимназисты, помещенные на казенное содержание – казеннокоштные, как они назывались, - жили в гимназии, бывшем губернаторском доме.
Лобачевские быстро втянулись в гимназическую жизнь и сдружились с товарищами. Все, что сначала приводило в удивление и заставляло размышлять, теперь стало привычным. Но сколько тяжелого оказалось в неласковой казарменной жизни!
В гимназии царил дух солдатчины. Строем ходили на молитву, в классы. Надзиратели следили за каждым шагом гимназистов. Даже письма к родным отдавать незапечатанными; и хотя надзиратели редко пользовались своим правом читать эти письма, одно сознание что равнодушный, а то и враждебный человек может заглянуть в строки, где говорится о самом дорогом, сковывало детей и не позволяло быть откровенными.
Мальчикам запрещалось все, что могло напоминать домашнюю жизнь. Им не позволяли хранить у себя личные вещи и деньги, покупать лакомства или хоть что-нибудь из съестного, хотя кормили в гимназии довольно скудно. Впрочем, последнее запрещение мало заботило Лобачевских: Прасковья Александровна перед отъездом домой, сумела оставить им всего на полтинник медных денег.
Братья рьяно взялись за учение. Смена разнообразных уроков, когда каждый, словно еще одно новое окно в неведомый мир, сперва ошеломила их, потом они к этому привыкли, появлялись любимые и нелюбимые предметы, любимые и нелюбимые учителя.
Коля Лобачевский был вундеркиндом. Он обладал феноменальной памятью и в уме решал сложнейшие задачи. Он сразу проявил страсть к точным наукам и по примеру Ньютона собирался посвятить себя науке по типу монашеского служения.
Николаю Лобачевскому очень повезло в одном: он рано попал к образованному, талантливому и серьезному учителю математики – Григорию Ивановичу Карташевскому, оценившему незаурядную одаренность мальчика и всемерно помогавшему развитию его таланта.
Нельзя сказать, чтобы все воспитанники его любили, - он был слишком сух и холоден с ними. Хотя многие с детской чуткостью понимали, что это только внешняя оболочка, только приемы, взятые Карташевским за правило поведения, и за выказываемой сухостью скрывается горячее, доброе к ним сердце, но всякий раз холодность учителя заново замыкала ребячьи души.
Уроки Карташевский вел очень интересно. Знание языков, широкое знакомство с историей предмета и современной литературой сильно помогали ему в этом. Он строил собственную программу и рассказывал много увлекательного: о великих открытиях прошлого и о том, что стояло на пороге завтрашнего дня; о судьбах знаменитых математических задач, много веков тревожащих умы ученых…
На таких уроках перед мальчиками раскрывались неизведанные дали. Слушая учителя, Николай ничего не записывал, сидел не шевелясь, затаив дыхание.
Развертывая перед учениками историю геометрии еще со времен Древнего Египта, Ассирии, Вавилона, Греции, Карташевский объяснял им, что в каждой науке наступает время, когда, чтобы двинуться дальше, надо собрать воедино все уже известное, из отдельных частей построить здание.
Таким строителем, великим собирателем стал Евклид. Великий геометр поставил своей задачей найти законы, которым подчиняются все линии и тела в природе, и расположить эти законы в строгой системе. Исполинский труд его завершился созданием «Начал» - основы основ всей геометрии.
Эпоха царей Египта Птолемеев, в которую жил Евклид, вообще была эпохой собирания и строительства. А местом действия, почвой, на которой начался новый расцвет науки, стала Александрия – город, заложенный еще Александром Македонским на берегу Средиземного моря, у устья Нила.
Карташевский описывал Александрию времен Птолемеев так, словно и не прошло с той поры более двадцати веков, словно он сам лишь вчера побывал в этом городе, и ощущением близости, достоверности передавалось его ученикам. Они видели ровные широкие улицы, стройные здания строгого греческого стиля с высокими фронтонами, с колоннами, а рядом с ними – дворцы восточной пышности.
Но самое важное – туда переместился центр греческой культуры. Начало этого научного расцвета совпало с созданием знаменитого Александрийского музея, или Мусейона – храма муз.
В Мусейон стекались математики, астрономы, историки, поэты, и Александрия стала мировым центром науки и литературы.
Рассказ Карташевского не на шутку завладел воображение Николая. Много дней и ночей мальчик находился под впечатлением от услышанного. Богатая фантазия подсказывала сцены из жизни далекого города, дополняя их новыми и новыми подробностями.
Он представлял себе Евклида и других ученых: как они ходят в длинных белых хитонах, как пишут на папирусах каламами – заостренными тростинками из камыша, как с помощью циркуля и линейки чертят фигуры и доказывают друг другу теоремы.
Но чаще всего рисовалась одна и та же картина: широкие улицы Александрии, так не похожие на улицы и переулки Казани, - извилистые, то карабкающиеся в гору, то круто спускающиеся под уклон, - а по ним мимо дворцов, мимо густых пышных парков бродит смуглый человек с высоким лбом и курчавой бородой, обдумывая и создавая великое творение.
Вместе с Евклидом Николай Лобачевский мучительно искал и открывал элементы геометрии. Он остро почувствовал, понял всем сердцем, что служение науке – это подвиг, трудный, суровый подвиг.
Карташевский пробудил в совсем еще маленьком Николае жгучий интерес, любовь к науке и не по-детски серьезное, ответственное отношение к ней. И он же заронил в Лобачевском стремление всегда во всем разобраться самому, не принимать на веру ничего, каким бы высоким авторитетом это ни было освещено, каким несомненным ни казалось.
При этих научных интересах суровый режим гимназии до некоторой степени прошел мимо Лобачевского.
Николаю едва исполняется 14 лет, и он становится студентом Казанского университета. Пройдет всего пять лет, и он получит степень магистра, а в 24 станет профессором! Хотя, поступил он не с первого раза, так как оказался не особо успевшим в языках. Ведь знание иностранных языков было необходимым, поскольку профессора-иноземцы не знали русского и преподавали на латинском и немецком. Впрочем, и учебники были написаны не на русском.
А про учителей Лобачевского можно было сказать, что это лучшие преподаватели России. Это профессор физики Броннер, профессор чистой математики Бартельс, профессор астрономии Литтров. Благодаря этим иностранцам преподавание математики в Казанском университете стояло на уровне лучших университетов Германии.
В свое время Бартельс учил математике самого Гаусса, продолжал с ним переписываться, И один раз он написал ему: Круг моей деятельности здесь приятней, чем я мог ожидать. Многие студенты очень хорошо подготовлены в математике, а один из них даже изучает ваши дискуссии.» Несомненно, разговор шел о Лобачевском!
Однако, не следует думать, что Николай Лобачевский уже стал идеальным студентом или монахом по типу Ньютона. Это днем он был примерным учеником, а ночью становился зачинщиком всяческих проделок. Однажды, он устроил во дворе университета взрыв самодельной пиротехнической ракеты. И попечитель пишет предписание: «Студенту Николаю Лобачевскому, занимающему первое место по худому поведению объявить мое сожаление».
В 19 лет Лобачевский уже начинает преподавать. Он утвержден магистром и читает свои первые лекции по арифметике и геометрии. Через два года он уже ведет самостоятельное преподавание.
Очевидцы вспоминают: «Он чертил на доске не скоро и старательно, формулы писал красиво, дабы воображение слушателей воспроизводило в удовольствие предмет преподавания».
Именно тогда, впервые, Лобачевский обнаруживает с удивлением для себя несовершенство классической математики.
Лобачевский восхищался в юности Евклидом. Но вот пришла творческая зрелость, и он, сполна посвятивший себя геометрии, скоро понял, что «Начала» Евклида не отличаются абсолютным совершенством, что они не безупречны. Два порока таили в себе «Начала». Оба лежали в самом фундаменте здания. Один заключался в пятом постулате. Но был и другой. «Начала» открывались определениями простейших элементов геометрии – точки, линии, поверхности. Между тем их никак нельзя определить, потому что как раз они сами и есть исходные, самые первоначальные понятия геометрии. Именно с их помощью определяют все остальные элементы геометрии. А еще более простых вещей, которыми можно было бы определить точку, линию, поверхность, в природе не существует.
Недаром потом, в начале своего знаменитого доклада, Лобачевский скажет, что «никакая математическая наука не должна начинаться с таких темных определений, с каких, повторяя Евклида мы начинаем геометрию, и что нигде в математике нельзя терпеть такого недостатка строгости, какой принуждены были допустить в теории параллельных линий».
Студенты любили и побаивались Лобачевского. Он был одержим неким порядком, который должен был быть повсеместно. Как будто внутри него существовала некая гармония, которой он все время подчинялся. Лобачевский объяснял это так: « Всему основанием служит справедливое понятие о вещах, которое не оставляет вести математика через все его вычисления. Время и пространство становятся понятными, когда про них говорят языком чисел».
В 1825-м году Лобачевского назначают главным университетским библиотекарем. Он составляет новый каталог. При нем открывается свободный доступ в библиотеку для населения. Он добивается расширения книжных фондов и требует только одного: сочинения должны быть фундаментальными, содержащими открытия, приведенными в систему, и чтобы главной целью была польза для преподавания наук. Наверное, это можно назвать одержимостью. Наверное, по-другому он просто не мог. Он перекраивает все старое по-своему, поскольку именно так должно быть.
А ночами…. Ночами он одержимый, не силой конечно, а мыслью покидал наше скучное трехмерное пространство и отправлялся в воображаемые миры по-своему логичные, подчиняющиеся каким-то законам, но каким?
Мерцает свеча. Гусиное перо скользит по синему листку бумаги. «Пространство вовсе не пустое вместилище, в котором плавают небесные тела, как считает Ньютон. И в геометрии Евклида пространство неподвижно, ибо пустота не может двигаться. В природе, в разных ее проявлениях могут проявляться различные геометрии. У бесконечности – своя геометрия, отличная от нашей земной; в мире атомов и молекул – своя».
Сейчас он задумал создать именно «высшую геометрию». Зрением гения, интуицией он охватывает такие области, какие не оставались недоступными никому на протяжении веков. Он отчетливо понимает то, чего не понял еще никто: геометрия зависит от форм движения материальных тел.
Дела Университетские не отпускали. Требовали от Лобачевского большего участия. Назначение его председателем строительного комитета, потребовало изучения архитектуры и бухгалтерии. Лобачевского называли «великим строителем университета». Поскольку он лично составлял планы, бранился с подрядчиками. А однажды, как свидетельствует документ, купец Груздев, явившийся для торгов, невежеством своим и грубостью вывел из себя господина Лобачевского, так, что сей последний ударил его кулаком. Был бы судим, если бы не был прав.
И пришел день, когда Лобачевский решился. 11 февраля 1826 года на заседании Физико-математического отделения он прочитал доклад «Сжатое изложение начал геометрии со строгим доказательством теоремы о параллельных линиях». Попытайтесь представить себе! Лобачевский говорил с ними на языке, которого никто не знал. Рисовал странные эволюции, которые вообразить было невозможно. Естественно, его никто не понял. Коллеги-математики должны были написать отзывы. А «Ученые записки» -опубликовать эту работу. Все промолчали – книга не вышла. Лобачевский пишет новую работу, но академик Остроградский отвечает: «Автор, по-видимому, задался целью писать так, чтобы его нельзя было понять».
Лобачевский пишет два учебника для гимназии «Геометрию» и «Алгебру», но они долгое время остаются в рукописном виде, ибо Академия наук не признает изменений, внесенных в традиционное изложение, А введение метрической системы мер выглядит просто вызывающе, поскольку она была создана в якобинской Франции. Было такое впечатление, что даже политика является всего лишь частью математики…
А тем временем административная деятельность Лобачевского достигает своей вершины: он становится ректором Казанского университета, и остается на этом посту почти двадцать лет. Но при этом, он продолжает управлять библиотекой, строить университет, читать специальные курсы для студентов. Мало того, он едет в Пензу, для наблюдения солнечного затмения, он организовывает научно-популярные лекции для населения.
Через год после назначения, Лобачевский пишет новому попечителю университета: «Теперь по собственному опыту могу сказать, что должность ректора огромна, но мой нрав не таков, чтобы унывать и раскаиваться. Простительным, мне кажется, робеть, когда еще надобно решиться, но когда дело решено, то духом падать непозволительно».
Лобачевский всегда мог добиться своего будучи ректором, строителем, учителем, но у него ничего не получалось с продвижением собственных научных идей. Он ищет деньги и едет в Петербург, для покупки астрономических приоров в обсерваторию, и на это у него хватает времени и сил, а вот ответить острословам, которые назвали его работу «карикатурой на геометрию» он даже не пытается. Почему? Порой кажется, что Лобачевский прекрасно понимал, что его Воображаемая геометрия в то время была понятна только ему одному, но он продолжал разрабатывать все новые формы и понятия, уже заранее слыша, насмеши и упреки.
Лобачевский смог увидеть целый мир, сложный и прекрасный одновременно, но объяснить это другим было невозможно: слишком непривычными были доводы. Он завидовал астрономам. Ведь они могли без слов, просто дать любому желающему заглянуть в трубу и невиданное простому глазу становилось видимым.
Лобачевский в отчаянии пишет: «Горько, обидно и понятно. Доселе я тяготился этой мысли, но теперь принимаю ее целиком. Да окажись я на их местах, с таким званием. Жалованьем и с никаким образованием, говорил бы также. Даже мои друзья взирают на меня с отроком. Но я им уже устал объяснять свою правоту. Пусть будет, как будет. Он меня уже мало что зависит… Геометрия моя воображаемая. Если ее кто-то не понимает, я-то тут причем? Это же стихия! Живет она по своим законам, а мне остается только разглядывать ее…».
Женился Лобачевский поздно, на сорок пятом году, на богатой оренбургско-казанской помещице Варваре Алексеевне Моисеевой. В приданое за женой он получил, между прочим, небольшую деревню Полянки в Спасском уезде Казанской губернии. Впоследствии он купил еще имение Слободку, на самом берегу Волги, в той же губернии.
Семейная жизнь Лобачевского вполне соответствовала его общему настроению и его деятельности. Занимаясь поиском истины в науке, он в жизни выше всего ставил правду. В девушке, которую он решил назвать своей женой, он главным образом ценил честность, правдивость и искренность. Рассказывают, что перед свадьбой жених и невеста дали друг другу честное слово быть искренними и сдержали его. По характеру жена Лобачевского представляла резкую противоположность мужу, хотя в чертах ее лица было с ним нечто общее, а именно: у нее были такие же слегка сдвинутые брови, несколько выдающийся рот и строгие черные глаза; впрочем, суровость лица смягчалась постоянной приветливой улыбкой на полных губах.
Варвара Алексеевна была необыкновенно живой и вспыльчивой. Случалось нередко, что жена делала выговоры мужу за какую-нибудь неловкость в очень резкой форме, а муж в это время спокойно ходил по комнате взад и вперед, покуривая свою трубку с длинным чубуком.
Варвара Алексеевна постоянно говорила мужу о необходимости подать на дворянство, чтобы после его смерти никто не смел помыкать их детьми.
Нет, это не классический случай истеричной жены. Они любили друг друга, у них было пятеро детей, а за 24 года супружеской жизни у Николая Ивановича и Варвары Алексеевны родится пятнадцать детей(!), но жить с гением…
Кстати, в дворяне Лобачевский все-таки попал. Николай Первый неприятно удивился узнав, что ректор Казанского университета не дворянин, а из простых. Конфуз поспешили загладить, а так как авторитет Лобачевского как ректора был чрезвычайно высок и был построен университет, обладавший всем необходимым: лабораторией, обсерваторией, даже клиникой анатомическим театром за меньшую сумму денег чем предполагалось, то уволить его не могли и вручили диплом о дворянстве.
В 1830-м году эпидемия холеры обрушилась на Казань, и университет превратился в крепость. Меры предосторожности сохранили многие жизни. А в 1842-м году бушевал огромный пожар и почти все строения университета были спасены. У Лобачевского был непререкаемый авторитет, и все его требования выполнялись мгновенно и неукоснительно.
Совсем иначе обстояли дела с геометрией. Он пишет новые книги, в которых предлагает новые аргументы а пользу Воображаемой геометрии, но опять не получает признания. Понимая, что в России не будет отклика, Лобачевский издает две своих работы за границей. Его заметили, но всего два человека..
И оба они тоже занимались поисками новой геометрии. Один из них все тот же Гаусс, который был восхищен трудами Лобачевского, но официально их не поддержал, хотя и предложил его избрать за отличные научные заслуги , не уточняя какие, членом-корреспондентом Геттингенского научного общества, директором которого Гаусс состоял. Избрание состоялось а в 1842-м году.
Вторым иностранцем был Янош Больяй – венгерский математик. Он знал, что Гаусс занимается этой проблемой, и поскольку исследование Больяя дали некий результат, встал естественным вопрос приоритетов. И вот появляется какой-то Лобачевский. Больяй даже заподозрил, что никакого Лобачевского не существует, что все это придумал Гаусс, укрывшийся под псевдонимом Лобачевского, с единственной целью – присвоить приоритет открытия.
На имя ректора исправно приходила почта из академии наук. Текст обычно был таким: «Книга господина Лобачевского опорочена ошибками, небрежно изложена и, следовательно, не заслуживает внимания Академии».
Лобачевский пишет: «Что может удовлетворить ищущий ум? Трудность понятий, которые нам дает природа, единственно может быть переложена на язык математики. Строгое суждение вначале мешает, но наше воображение, данное только человеку, может воспарить к небесам, столь новым и необыкновенным. Оказавшись там, можно только с удивлением взирать вниз. Но завтра эти небеса станут твердью и кто-то опять будет поднимать голову. Лишь математика здесь будет опорой со сей строгостью и точностью. То изумление, с которым мы наблюдаем природу, называется невежеством. Но понять весь смысл происходящего человеческий ум будет пытаться всегда».
Наверное, университет бы тем самым местом, где Лобачевский смог реализовать свои поистине бесконечные возможности.
Студент Воронцов в своих воспоминаниях пишет, что «личность ректора была предметом наших вечерних бесед. Все его уважали, а студенты математики просто благоговели перед ним. Глубокий ум, обширное познание, широкое понимание жизни, несокрушимая логика и способность говорить просто, ясно, увлекательно, все это давало ему господство над всем окружающим. Бывало, увлеченный каким-нибудь математическим вопросом он забывал обо всем и двигался по комнате как сомнамбула, а встречая стену он останавливался перед ней и целый час мог простоять неподвижно опершись в нее лбом».
Кто знает, о чем он думал в это время? В какие миры заглядывал? Скорее всего, он понимал, что не успеет все записать. Не успеет, поскольку резко ухудшается зрение. Ухудшается из-за бисерного почерка, которым он выводил свои трактаты по ночам при свечах.
Уже практически на ощупь он начинает писать свою главную работу, в которую собрал все свои открытия. Открытия никого не удивившие и не изменившие науку того времени. Лобачевский знал, что эту книгу его современники читать не будут, но он не мог не писать, потому, что знание переполняло его. Знание, принадлежащее только ему одному…
Казалось, что его жизнь была полна испытаний, но это было лишь началом очень больших перемен.
Лобачевский по состоянию здоровья слагает с себя обязанности ректора, а новый попечитель университета и вовсе отстраняет его от всех дел любимого учебного заведения... Профессорское жалованье меняется на мизерную пенсию, умирает старший сын, зрение полностью отказывает ему…
Он больше не может писать, и диктует последние главы своим ученикам. Студенты считали, что старик сошел с ума, и просто несет бред, а он торопил их и себя, потому, что оставались считанные дни… Николай Иванович Лобачевский умер 12 февраля 1856 года и похоронен на Арском кладбище в Казани.
Он умер, не дожив не до старости, ни до славы. Незадолго до смерти у него украли все ордена. Хотя это было уже не важно. Всем известен живописный портрет Лобачевского, который присутствует в каждом школьном кабинете математики. Аристократическое лицо, горящий взгляд, волевой подбородок. Но мало кому известен единственный дагерротип, на котором изображен широкоскулый русский мужик, похожий на медведя. История изменяет лица людей и их поступки.… Но есть то, что всегда остается неизменным – это движение человеческого Ума и Сердца…
Лобачевского любили и как человека и как ректора, и поэтому ему прощали его занятия Воображаемой геометрией. А он страдал. И продолжал работать, надеялся, что когда-нибудь, кто-нибудь эти или другие, дети или внуки поймут его. Увидят те невероятные, нереальные пространства, которые тогда видел он сам. Его мечта сбылась, но так не скоро, что даже обидчики не узнали, каким он был Гением…
Что на самом деле вытворял этот ученик остается только догадываться, но до сих пор ходят легенды, что однажды он заехал в университет верхом на корове. Так и рассказывают…
Однако, прошло время и этот самый хулиган написал такие строки: «Мне кажется что природа, одарившая человека при его рождении, еще не удовольствовалась и в каждого вдувала желание предвосхитить других, быть известным, прославится. И, таким образом наложила на человека попечение о своем совершенствовании.
Ум в беспрестанной деятельности стремиться возвыситься и все человеческое племя идет от совершенства к совершенству. И где остановится? Все это порождает соревнования, рождает охоту, превращает ее со временем в страсть и порой бывает причиной проявления гениев.»
Имел ли он в виду себя? Это неизвестно. Во всяком случае, потребовалось довольно много времени, прежде чем человечество признало в нем настоящего гения…
* * *
Н И Лобачевский родился 20 ноября(?) 1792-го(?) года. В Нижнем Новгороде.
Семья Лобачевского, рано оставшаяся без отца, состояла из матери и троих сыновей. Прасковья Александровна, женщина энергичная, привезла детей в Казань, чтобы дать им образование.
Впереди вздымался невиданный город, пронизанный осенним синеватым солнцем: башни и стены кремля, каменные дома, белые громады Зилантова и Воскресенского монастырей, А на самом высоком бугре – гимназия с колоннами.
Мать все не решалась переступить порог гимназии. Ее угнетало огромное ослепительно белое здание с колоннами, куполом и строгими дубовыми дверями, пугал предстоящий разговор с директором гимназии. Ведь гимназия именовалась императорской! Надо заметить, что из всех городов Поволжья имелось одно это учебное заведение.
Сохранилось прошение подписанное ею лично: «Разрешить обучение в гимназии на казенный счет». Прошение было удовлетворено и три брата Лобачевских стали учится в гимназии.
Братья Лобачевские, как и все гимназисты, помещенные на казенное содержание – казеннокоштные, как они назывались, - жили в гимназии, бывшем губернаторском доме.
Лобачевские быстро втянулись в гимназическую жизнь и сдружились с товарищами. Все, что сначала приводило в удивление и заставляло размышлять, теперь стало привычным. Но сколько тяжелого оказалось в неласковой казарменной жизни!
В гимназии царил дух солдатчины. Строем ходили на молитву, в классы. Надзиратели следили за каждым шагом гимназистов. Даже письма к родным отдавать незапечатанными; и хотя надзиратели редко пользовались своим правом читать эти письма, одно сознание что равнодушный, а то и враждебный человек может заглянуть в строки, где говорится о самом дорогом, сковывало детей и не позволяло быть откровенными.
Мальчикам запрещалось все, что могло напоминать домашнюю жизнь. Им не позволяли хранить у себя личные вещи и деньги, покупать лакомства или хоть что-нибудь из съестного, хотя кормили в гимназии довольно скудно. Впрочем, последнее запрещение мало заботило Лобачевских: Прасковья Александровна перед отъездом домой, сумела оставить им всего на полтинник медных денег.
Братья рьяно взялись за учение. Смена разнообразных уроков, когда каждый, словно еще одно новое окно в неведомый мир, сперва ошеломила их, потом они к этому привыкли, появлялись любимые и нелюбимые предметы, любимые и нелюбимые учителя.
Коля Лобачевский был вундеркиндом. Он обладал феноменальной памятью и в уме решал сложнейшие задачи. Он сразу проявил страсть к точным наукам и по примеру Ньютона собирался посвятить себя науке по типу монашеского служения.
Николаю Лобачевскому очень повезло в одном: он рано попал к образованному, талантливому и серьезному учителю математики – Григорию Ивановичу Карташевскому, оценившему незаурядную одаренность мальчика и всемерно помогавшему развитию его таланта.
Нельзя сказать, чтобы все воспитанники его любили, - он был слишком сух и холоден с ними. Хотя многие с детской чуткостью понимали, что это только внешняя оболочка, только приемы, взятые Карташевским за правило поведения, и за выказываемой сухостью скрывается горячее, доброе к ним сердце, но всякий раз холодность учителя заново замыкала ребячьи души.
Уроки Карташевский вел очень интересно. Знание языков, широкое знакомство с историей предмета и современной литературой сильно помогали ему в этом. Он строил собственную программу и рассказывал много увлекательного: о великих открытиях прошлого и о том, что стояло на пороге завтрашнего дня; о судьбах знаменитых математических задач, много веков тревожащих умы ученых…
На таких уроках перед мальчиками раскрывались неизведанные дали. Слушая учителя, Николай ничего не записывал, сидел не шевелясь, затаив дыхание.
Развертывая перед учениками историю геометрии еще со времен Древнего Египта, Ассирии, Вавилона, Греции, Карташевский объяснял им, что в каждой науке наступает время, когда, чтобы двинуться дальше, надо собрать воедино все уже известное, из отдельных частей построить здание.
Таким строителем, великим собирателем стал Евклид. Великий геометр поставил своей задачей найти законы, которым подчиняются все линии и тела в природе, и расположить эти законы в строгой системе. Исполинский труд его завершился созданием «Начал» - основы основ всей геометрии.
Эпоха царей Египта Птолемеев, в которую жил Евклид, вообще была эпохой собирания и строительства. А местом действия, почвой, на которой начался новый расцвет науки, стала Александрия – город, заложенный еще Александром Македонским на берегу Средиземного моря, у устья Нила.
Карташевский описывал Александрию времен Птолемеев так, словно и не прошло с той поры более двадцати веков, словно он сам лишь вчера побывал в этом городе, и ощущением близости, достоверности передавалось его ученикам. Они видели ровные широкие улицы, стройные здания строгого греческого стиля с высокими фронтонами, с колоннами, а рядом с ними – дворцы восточной пышности.
Но самое важное – туда переместился центр греческой культуры. Начало этого научного расцвета совпало с созданием знаменитого Александрийского музея, или Мусейона – храма муз.
В Мусейон стекались математики, астрономы, историки, поэты, и Александрия стала мировым центром науки и литературы.
Рассказ Карташевского не на шутку завладел воображение Николая. Много дней и ночей мальчик находился под впечатлением от услышанного. Богатая фантазия подсказывала сцены из жизни далекого города, дополняя их новыми и новыми подробностями.
Он представлял себе Евклида и других ученых: как они ходят в длинных белых хитонах, как пишут на папирусах каламами – заостренными тростинками из камыша, как с помощью циркуля и линейки чертят фигуры и доказывают друг другу теоремы.
Но чаще всего рисовалась одна и та же картина: широкие улицы Александрии, так не похожие на улицы и переулки Казани, - извилистые, то карабкающиеся в гору, то круто спускающиеся под уклон, - а по ним мимо дворцов, мимо густых пышных парков бродит смуглый человек с высоким лбом и курчавой бородой, обдумывая и создавая великое творение.
Вместе с Евклидом Николай Лобачевский мучительно искал и открывал элементы геометрии. Он остро почувствовал, понял всем сердцем, что служение науке – это подвиг, трудный, суровый подвиг.
Карташевский пробудил в совсем еще маленьком Николае жгучий интерес, любовь к науке и не по-детски серьезное, ответственное отношение к ней. И он же заронил в Лобачевском стремление всегда во всем разобраться самому, не принимать на веру ничего, каким бы высоким авторитетом это ни было освещено, каким несомненным ни казалось.
При этих научных интересах суровый режим гимназии до некоторой степени прошел мимо Лобачевского.
Николаю едва исполняется 14 лет, и он становится студентом Казанского университета. Пройдет всего пять лет, и он получит степень магистра, а в 24 станет профессором! Хотя, поступил он не с первого раза, так как оказался не особо успевшим в языках. Ведь знание иностранных языков было необходимым, поскольку профессора-иноземцы не знали русского и преподавали на латинском и немецком. Впрочем, и учебники были написаны не на русском.
А про учителей Лобачевского можно было сказать, что это лучшие преподаватели России. Это профессор физики Броннер, профессор чистой математики Бартельс, профессор астрономии Литтров. Благодаря этим иностранцам преподавание математики в Казанском университете стояло на уровне лучших университетов Германии.
В свое время Бартельс учил математике самого Гаусса, продолжал с ним переписываться, И один раз он написал ему: Круг моей деятельности здесь приятней, чем я мог ожидать. Многие студенты очень хорошо подготовлены в математике, а один из них даже изучает ваши дискуссии.» Несомненно, разговор шел о Лобачевском!
Однако, не следует думать, что Николай Лобачевский уже стал идеальным студентом или монахом по типу Ньютона. Это днем он был примерным учеником, а ночью становился зачинщиком всяческих проделок. Однажды, он устроил во дворе университета взрыв самодельной пиротехнической ракеты. И попечитель пишет предписание: «Студенту Николаю Лобачевскому, занимающему первое место по худому поведению объявить мое сожаление».
В 19 лет Лобачевский уже начинает преподавать. Он утвержден магистром и читает свои первые лекции по арифметике и геометрии. Через два года он уже ведет самостоятельное преподавание.
Очевидцы вспоминают: «Он чертил на доске не скоро и старательно, формулы писал красиво, дабы воображение слушателей воспроизводило в удовольствие предмет преподавания».
Именно тогда, впервые, Лобачевский обнаруживает с удивлением для себя несовершенство классической математики.
Лобачевский восхищался в юности Евклидом. Но вот пришла творческая зрелость, и он, сполна посвятивший себя геометрии, скоро понял, что «Начала» Евклида не отличаются абсолютным совершенством, что они не безупречны. Два порока таили в себе «Начала». Оба лежали в самом фундаменте здания. Один заключался в пятом постулате. Но был и другой. «Начала» открывались определениями простейших элементов геометрии – точки, линии, поверхности. Между тем их никак нельзя определить, потому что как раз они сами и есть исходные, самые первоначальные понятия геометрии. Именно с их помощью определяют все остальные элементы геометрии. А еще более простых вещей, которыми можно было бы определить точку, линию, поверхность, в природе не существует.
Недаром потом, в начале своего знаменитого доклада, Лобачевский скажет, что «никакая математическая наука не должна начинаться с таких темных определений, с каких, повторяя Евклида мы начинаем геометрию, и что нигде в математике нельзя терпеть такого недостатка строгости, какой принуждены были допустить в теории параллельных линий».
Студенты любили и побаивались Лобачевского. Он был одержим неким порядком, который должен был быть повсеместно. Как будто внутри него существовала некая гармония, которой он все время подчинялся. Лобачевский объяснял это так: « Всему основанием служит справедливое понятие о вещах, которое не оставляет вести математика через все его вычисления. Время и пространство становятся понятными, когда про них говорят языком чисел».
В 1825-м году Лобачевского назначают главным университетским библиотекарем. Он составляет новый каталог. При нем открывается свободный доступ в библиотеку для населения. Он добивается расширения книжных фондов и требует только одного: сочинения должны быть фундаментальными, содержащими открытия, приведенными в систему, и чтобы главной целью была польза для преподавания наук. Наверное, это можно назвать одержимостью. Наверное, по-другому он просто не мог. Он перекраивает все старое по-своему, поскольку именно так должно быть.
А ночами…. Ночами он одержимый, не силой конечно, а мыслью покидал наше скучное трехмерное пространство и отправлялся в воображаемые миры по-своему логичные, подчиняющиеся каким-то законам, но каким?
Мерцает свеча. Гусиное перо скользит по синему листку бумаги. «Пространство вовсе не пустое вместилище, в котором плавают небесные тела, как считает Ньютон. И в геометрии Евклида пространство неподвижно, ибо пустота не может двигаться. В природе, в разных ее проявлениях могут проявляться различные геометрии. У бесконечности – своя геометрия, отличная от нашей земной; в мире атомов и молекул – своя».
Сейчас он задумал создать именно «высшую геометрию». Зрением гения, интуицией он охватывает такие области, какие не оставались недоступными никому на протяжении веков. Он отчетливо понимает то, чего не понял еще никто: геометрия зависит от форм движения материальных тел.
Дела Университетские не отпускали. Требовали от Лобачевского большего участия. Назначение его председателем строительного комитета, потребовало изучения архитектуры и бухгалтерии. Лобачевского называли «великим строителем университета». Поскольку он лично составлял планы, бранился с подрядчиками. А однажды, как свидетельствует документ, купец Груздев, явившийся для торгов, невежеством своим и грубостью вывел из себя господина Лобачевского, так, что сей последний ударил его кулаком. Был бы судим, если бы не был прав.
И пришел день, когда Лобачевский решился. 11 февраля 1826 года на заседании Физико-математического отделения он прочитал доклад «Сжатое изложение начал геометрии со строгим доказательством теоремы о параллельных линиях». Попытайтесь представить себе! Лобачевский говорил с ними на языке, которого никто не знал. Рисовал странные эволюции, которые вообразить было невозможно. Естественно, его никто не понял. Коллеги-математики должны были написать отзывы. А «Ученые записки» -опубликовать эту работу. Все промолчали – книга не вышла. Лобачевский пишет новую работу, но академик Остроградский отвечает: «Автор, по-видимому, задался целью писать так, чтобы его нельзя было понять».
Лобачевский пишет два учебника для гимназии «Геометрию» и «Алгебру», но они долгое время остаются в рукописном виде, ибо Академия наук не признает изменений, внесенных в традиционное изложение, А введение метрической системы мер выглядит просто вызывающе, поскольку она была создана в якобинской Франции. Было такое впечатление, что даже политика является всего лишь частью математики…
А тем временем административная деятельность Лобачевского достигает своей вершины: он становится ректором Казанского университета, и остается на этом посту почти двадцать лет. Но при этом, он продолжает управлять библиотекой, строить университет, читать специальные курсы для студентов. Мало того, он едет в Пензу, для наблюдения солнечного затмения, он организовывает научно-популярные лекции для населения.
Через год после назначения, Лобачевский пишет новому попечителю университета: «Теперь по собственному опыту могу сказать, что должность ректора огромна, но мой нрав не таков, чтобы унывать и раскаиваться. Простительным, мне кажется, робеть, когда еще надобно решиться, но когда дело решено, то духом падать непозволительно».
Лобачевский всегда мог добиться своего будучи ректором, строителем, учителем, но у него ничего не получалось с продвижением собственных научных идей. Он ищет деньги и едет в Петербург, для покупки астрономических приоров в обсерваторию, и на это у него хватает времени и сил, а вот ответить острословам, которые назвали его работу «карикатурой на геометрию» он даже не пытается. Почему? Порой кажется, что Лобачевский прекрасно понимал, что его Воображаемая геометрия в то время была понятна только ему одному, но он продолжал разрабатывать все новые формы и понятия, уже заранее слыша, насмеши и упреки.
Лобачевский смог увидеть целый мир, сложный и прекрасный одновременно, но объяснить это другим было невозможно: слишком непривычными были доводы. Он завидовал астрономам. Ведь они могли без слов, просто дать любому желающему заглянуть в трубу и невиданное простому глазу становилось видимым.
Лобачевский в отчаянии пишет: «Горько, обидно и понятно. Доселе я тяготился этой мысли, но теперь принимаю ее целиком. Да окажись я на их местах, с таким званием. Жалованьем и с никаким образованием, говорил бы также. Даже мои друзья взирают на меня с отроком. Но я им уже устал объяснять свою правоту. Пусть будет, как будет. Он меня уже мало что зависит… Геометрия моя воображаемая. Если ее кто-то не понимает, я-то тут причем? Это же стихия! Живет она по своим законам, а мне остается только разглядывать ее…».
Женился Лобачевский поздно, на сорок пятом году, на богатой оренбургско-казанской помещице Варваре Алексеевне Моисеевой. В приданое за женой он получил, между прочим, небольшую деревню Полянки в Спасском уезде Казанской губернии. Впоследствии он купил еще имение Слободку, на самом берегу Волги, в той же губернии.
Семейная жизнь Лобачевского вполне соответствовала его общему настроению и его деятельности. Занимаясь поиском истины в науке, он в жизни выше всего ставил правду. В девушке, которую он решил назвать своей женой, он главным образом ценил честность, правдивость и искренность. Рассказывают, что перед свадьбой жених и невеста дали друг другу честное слово быть искренними и сдержали его. По характеру жена Лобачевского представляла резкую противоположность мужу, хотя в чертах ее лица было с ним нечто общее, а именно: у нее были такие же слегка сдвинутые брови, несколько выдающийся рот и строгие черные глаза; впрочем, суровость лица смягчалась постоянной приветливой улыбкой на полных губах.
Варвара Алексеевна была необыкновенно живой и вспыльчивой. Случалось нередко, что жена делала выговоры мужу за какую-нибудь неловкость в очень резкой форме, а муж в это время спокойно ходил по комнате взад и вперед, покуривая свою трубку с длинным чубуком.
Варвара Алексеевна постоянно говорила мужу о необходимости подать на дворянство, чтобы после его смерти никто не смел помыкать их детьми.
Нет, это не классический случай истеричной жены. Они любили друг друга, у них было пятеро детей, а за 24 года супружеской жизни у Николая Ивановича и Варвары Алексеевны родится пятнадцать детей(!), но жить с гением…
Кстати, в дворяне Лобачевский все-таки попал. Николай Первый неприятно удивился узнав, что ректор Казанского университета не дворянин, а из простых. Конфуз поспешили загладить, а так как авторитет Лобачевского как ректора был чрезвычайно высок и был построен университет, обладавший всем необходимым: лабораторией, обсерваторией, даже клиникой анатомическим театром за меньшую сумму денег чем предполагалось, то уволить его не могли и вручили диплом о дворянстве.
В 1830-м году эпидемия холеры обрушилась на Казань, и университет превратился в крепость. Меры предосторожности сохранили многие жизни. А в 1842-м году бушевал огромный пожар и почти все строения университета были спасены. У Лобачевского был непререкаемый авторитет, и все его требования выполнялись мгновенно и неукоснительно.
Совсем иначе обстояли дела с геометрией. Он пишет новые книги, в которых предлагает новые аргументы а пользу Воображаемой геометрии, но опять не получает признания. Понимая, что в России не будет отклика, Лобачевский издает две своих работы за границей. Его заметили, но всего два человека..
И оба они тоже занимались поисками новой геометрии. Один из них все тот же Гаусс, который был восхищен трудами Лобачевского, но официально их не поддержал, хотя и предложил его избрать за отличные научные заслуги , не уточняя какие, членом-корреспондентом Геттингенского научного общества, директором которого Гаусс состоял. Избрание состоялось а в 1842-м году.
Вторым иностранцем был Янош Больяй – венгерский математик. Он знал, что Гаусс занимается этой проблемой, и поскольку исследование Больяя дали некий результат, встал естественным вопрос приоритетов. И вот появляется какой-то Лобачевский. Больяй даже заподозрил, что никакого Лобачевского не существует, что все это придумал Гаусс, укрывшийся под псевдонимом Лобачевского, с единственной целью – присвоить приоритет открытия.
На имя ректора исправно приходила почта из академии наук. Текст обычно был таким: «Книга господина Лобачевского опорочена ошибками, небрежно изложена и, следовательно, не заслуживает внимания Академии».
Лобачевский пишет: «Что может удовлетворить ищущий ум? Трудность понятий, которые нам дает природа, единственно может быть переложена на язык математики. Строгое суждение вначале мешает, но наше воображение, данное только человеку, может воспарить к небесам, столь новым и необыкновенным. Оказавшись там, можно только с удивлением взирать вниз. Но завтра эти небеса станут твердью и кто-то опять будет поднимать голову. Лишь математика здесь будет опорой со сей строгостью и точностью. То изумление, с которым мы наблюдаем природу, называется невежеством. Но понять весь смысл происходящего человеческий ум будет пытаться всегда».
Наверное, университет бы тем самым местом, где Лобачевский смог реализовать свои поистине бесконечные возможности.
Студент Воронцов в своих воспоминаниях пишет, что «личность ректора была предметом наших вечерних бесед. Все его уважали, а студенты математики просто благоговели перед ним. Глубокий ум, обширное познание, широкое понимание жизни, несокрушимая логика и способность говорить просто, ясно, увлекательно, все это давало ему господство над всем окружающим. Бывало, увлеченный каким-нибудь математическим вопросом он забывал обо всем и двигался по комнате как сомнамбула, а встречая стену он останавливался перед ней и целый час мог простоять неподвижно опершись в нее лбом».
Кто знает, о чем он думал в это время? В какие миры заглядывал? Скорее всего, он понимал, что не успеет все записать. Не успеет, поскольку резко ухудшается зрение. Ухудшается из-за бисерного почерка, которым он выводил свои трактаты по ночам при свечах.
Уже практически на ощупь он начинает писать свою главную работу, в которую собрал все свои открытия. Открытия никого не удивившие и не изменившие науку того времени. Лобачевский знал, что эту книгу его современники читать не будут, но он не мог не писать, потому, что знание переполняло его. Знание, принадлежащее только ему одному…
Казалось, что его жизнь была полна испытаний, но это было лишь началом очень больших перемен.
Лобачевский по состоянию здоровья слагает с себя обязанности ректора, а новый попечитель университета и вовсе отстраняет его от всех дел любимого учебного заведения... Профессорское жалованье меняется на мизерную пенсию, умирает старший сын, зрение полностью отказывает ему…
Он больше не может писать, и диктует последние главы своим ученикам. Студенты считали, что старик сошел с ума, и просто несет бред, а он торопил их и себя, потому, что оставались считанные дни… Николай Иванович Лобачевский умер 12 февраля 1856 года и похоронен на Арском кладбище в Казани.
Он умер, не дожив не до старости, ни до славы. Незадолго до смерти у него украли все ордена. Хотя это было уже не важно. Всем известен живописный портрет Лобачевского, который присутствует в каждом школьном кабинете математики. Аристократическое лицо, горящий взгляд, волевой подбородок. Но мало кому известен единственный дагерротип, на котором изображен широкоскулый русский мужик, похожий на медведя. История изменяет лица людей и их поступки.… Но есть то, что всегда остается неизменным – это движение человеческого Ума и Сердца…
Лобачевского любили и как человека и как ректора, и поэтому ему прощали его занятия Воображаемой геометрией. А он страдал. И продолжал работать, надеялся, что когда-нибудь, кто-нибудь эти или другие, дети или внуки поймут его. Увидят те невероятные, нереальные пространства, которые тогда видел он сам. Его мечта сбылась, но так не скоро, что даже обидчики не узнали, каким он был Гением…